Лирический сюжет в фольклорных поэмах марины цветаевой. Сказочные сюжеты в творчестве М.Цветаевой

1. О РУССКОМ ЯЗЫКЕ Русский язык…Не охватишь и разумом все богатства, накопленные им со времён древнейших (ещё и до изначальной Руси) в народе и - с первых летописей и «Слова о полку Игореве» до нынешних дней - в литературе нашей. Более 120 тысяч слов вобрал в себя новейший,

Молодец 24 мая поэту Иосифу Бродскому, лауреату Нобелевской премии по литературе, исполнилось бы 70 лет. Череда юбилейных фильмов о поэте на короткое время вернула телевидению забытый образ – образ профессионально умного человека.Иосиф Бродский прожил две жизни или,

5. О Слуцком и о Цветаевой - статьи 1956-го Эренбурговскую эссеистику 1956–1958 годов просталинские силы в ЦК КПСС встречали в штыки массированным, хорошо срежиссированным контрнаступлением на страницах газет и журналов. «Критики „согласовывали“ свои оценки с тем или иным

3.7. Поэтика противоречий Марины Цветаевой[**] Многие исследователи (О. Г. Ревзина, Л. В. Зубова, Вяч. Вс. Иванов, М. В. Ляпон) отмечали парадоксальность как отличительный принцип строения текстов М. Цветаевой. Однако при этом они признавали, что за цветаевскими

«Куст» Марины Цветаевой и христианская символика «Куст» – пример стихотворений-двойчаток, у Цветаевой нередких. Две части соотносятся по принципу зеркальной симметрии: в первой говорится о тяготении куста к лирическому «я», о движении куста внутрь «я» поэта, причем

На минувшей книжной ярмарке на стенде издательства «Эллис-лак» увидела зацепившую меня книгу. Изданная отдельно поэма М.Цветаевой «Молодец» и авторский же перевод поэмы на французский. Эта поэма заворожила меня давно. История любви красивой девушки Маруси и молодца-упыря.

Бегут русы,
Бегут круты,
Шелком скрученные -
Эх!
Моя - круче,
Твоя - круче,
У Маруси - круче всех!
Не сразу можно понять, о чем именно речь. Однако французский текст сразу дает пояснение:
Oh les tresses,
Les epaisses,
Plus lisses que leurs rubans.
Longue la mienne
Longue la tienne,
Et la sienne - de trois aunes !
Следующий пассаж я тоже поняла только благодаря французскому переводу:
Ходи шибче,
Ходи выше,
Медом сыщенная -
Эх!
Моя - выше,
Твоя - выше,
У Маруси - выше всех!
(Oh les seins,
Oh les pleins,
Rondelettes pommelettes !
En ai-je du souffle !
En as-tu du souffle !
C’est encore elle la moins essouflée !)
На вечеринке Маруся встречает парня в красной рубахе. Он чужой, никто его не знает. Они танцуют, и парень зовет Марусю замуж. Счастливая Маруся рассказывает обо всем матери. Та дает совет проследить за молодцем, чтобы узнать, кто он и откуда, - накинуть молодцу на пуговку петельку и по ниточке идти следом. Маруся так и делает:
Прощай, пташечка
Моя вспугнута
(Она петельку -
Да на пуговку.)
Сон несбытошный,
До свиданьица!
(А уж ниточка
Селом тянется.)
Ниточка приводит Марусю к церкви, и там она застает своего возлюбленного, когда тот пьет кровь у покойника. На следующий день парень допытывается у Маруси, видела она его или нет, и знает ли, кто он на самом деле. Она все отрицает. Он просит ее назвать его по имени, тогда он навсегда исчезнет и не станет ее тревожить. Маруся отказывается, тогда молодец предупреждает, что нынче же ночью убьет ее брата. Дальше все происходит так, как сказал он, - брат Маруси погибает. При новой встрече молодец опять просит Марусю назвать его, но она опять отказывается.
«Знаю мол чья мол
Кровь твоя в жилах!»
Все мне до самой
Капли и выложь -
И разорвется
Весь наш союз.
Ветром в воротцы -
Ввек не вернусь!
Не одну твою жызть
В руках, сердце, держу:
Вчера брата загрыз,
Нынче мать загры -

(Comme hier enfantelet -
Tantot mère etranglerai.)
В русском тексте Цветаева не дописывает слово, но оно так очевидно, что читатель невольно произносит его про себя, и от этого жуть охватывает. А чего стоит страшная сцена, когда дочь ради своей любви предает мать:
Не свой! Пришлый!
Железная хваточка!
- Сплю-не слышу,
Сплю-не слышу, матушка!
(Oh mon corps!
Oh tout mon lot !
- Mere, dors
Et n’entends mot.)
При очередной встрече молодец умоляет Марусю прогнать его, потому что настал теперь ее черед. Он изливает ей свою душу:
До сердцевины,
Сердь моя, болен!
Знай, что невинен!
Знай, что неволен!
(Lierre s’agrippe
Meme aux etoiles.
C’est dans mes tripes !
C’est dans ma moelle !)

Маруся снова отказывается назвать молодца настоящим именем и готовится к смерти. Ночью упырь является, впивается шмелем, но кровь выпивает не всю, оставляет одну кровинку «на разживу». И дает возлюбленной такой наказ: чтобы вынесли ее из хаты под порогом, а похоронили на перекрестке двух дорог. А в память их пяти встреч она, когда проснется, не должна 5 лет и 1 день ходить в церковь и звать к себе в дом гостей. Маруся умирает, но успевает перед смертью наказать подружкам про порог и перекресток.
Мимо перекрестка едет молодой барин и видит - растет цветок красоты необыкновенной. Он срывает цветок и увозит домой. Ночью цветок обращается красавицей, барин влюбляется, умоляет выйти за него замуж. Красавица соглашается, но просит не звать гостей и подождать пять лет и один день, не заставлять ее идти к обедне. Влюбленный барин на все соглашается. Молодые женятся, у них рождается сын. Однажды являются гости и начинают стыдить барина за то, что его жена не бывает в церкви. Он не выдерживает, приказывает жене собираться к обедне. В церкви сквозь пение хора Маруся слышит ЕГО голос, который зовет ее:
Дивен твой рай!
Красен твой крин!
Сына продай,
Мужа отринь!
(Morte debout!
Mienne, t’attend!
Quitte l’epoux !
Quitte l’enfant !

Является ОН, и Маруся бросив мужа и сына, бросается к возлюбленному и улетает с ним.
Удар. - Окно настежь…
Стклом-звоном, тьмой-страстью…
- Гляди, беспамятная!
(Ни зги. Люд замертво.)
- Гря-ду, сердь рдяная!
Ма-руся!
Глянула.
Грянули стеклы:
Рдяные копны!
Полымем-пёклом,
Полным потоком
Огнь - и в разлете
Крыл - копия
Яростней: - Ты?!
- Я!
Та - ввысь,
Тот - вблизь:
Свились,
Взвились:
Зной - в зной,
Хлынь - в хлынь!
До - мой
В огнь синь.

Ton-nerre tonne,
Ban-nieres volent,
Brasier d’icones,
Sous la coupole -
Rouge chemise,
Deux - bras.
- Pro-mi-se !
Mon
Gars !
Un coeur
Un corps
Accord
Essor
Unis
Etreints
Au ciel
Sans fin.

Вначале приведено предисловие Цветаевой, переведенное с французского Е.Эткиндом. Вот из него отрывок:
Это история молодой женщины, которая предпочла погубить своих близких, самое себя и свою душу, но не свою любовь.
Это история прóклятого, который сделал все, что мог, чтобы спасти от себя ту, которую неминуемо должен был погубить.
О женщине, человеке, ставшем нечеловеком.
О проклятом, ставшем человеком.
И, наконец, о двоих, ставших одним.
О ней, которая вопреки смерти, забвению, материнству - любила.
О нем, который вопреки смерти, забвению, материнству любимой - любил. Наперекор самому себе и своей проклятой любви - любил.

Все это мое. Потому что я чувствую здесь себя. И вслед за Марусей повторю:
Sans toi paradis m’est bagne

Рассуждения о народности пушкинских сказок справедливы лишь до тех пор, пока речь идет о сюжете и смысле. По сюжету и смыслу они народны. По сюжету - хотя бы уж оттого, что, кажется, все они (за исключением "Сказки о золотом петушке") в этом отношении прямо заимствованы из народной литературы. По смыслу же - оттого, что вместе с сюжетом Пушкин почерпнул из народной сказки ее действующих лиц, столь же традиционных, как персонажи итальянской комедии масок, - и в своих переработках оставил их носителями тех же идей и переживаний, носителями которых они являются в подлинных созданиях народной массы.

Иначе обстоит дело со строением языка и стиха. Начать с того, что народная сказка, в отличие от былины и лирической песни, почти всегда, если не всегда, облечена в прозаическую форму. У Пушкина все его девять обработок сказочного сюжета - как раз стихотворные. Вдобавок из этих девяти - только три ("Сказка о попе", "Сказка о рыбаке и рыбке" да неоконченная сказка о медведях) по форме стиха в той или иной степени приближаются к образцам народного творчества. Из прочих - пять писаны чистопробнейшим книжным хореем, а шестая ямбом, да еще со строфикой, явно заимствованной из Бюргеровой "Леноры" ("Жених").

Так же как размер стиха, язык пушкинской сказки в основе своей - тоже книжный; отмеченный всеми особенностями индивидуально-пушкинского стиля, он в общем восходит к литературному языку XIX века, а не к языку народного (или, как иногда выражался сам Пушкин, простонародного) творчества. То же надо сказать о преобладающих интонациях, о характерно пушкинской инструментовке, наконец - о рифмовке, лишь изредка приближающейся к той, какую мы встречаем в настоящей народной поэзии.

Поэтому если допустить, как это иногда делается, будто Пушкин в своих сказках хотел в точности воспроизвести народную словесность, то пришлось бы сказать, что из такого намерения у него ничего не вышло, что книжная литературность у него проступает на каждом шагу, и сказки его надо не восхвалять, а резко осудить как полнейший стилистический провал.

Но в том-то и дело, что Пушкин, почти всегда умевший осуществлять свои замыслы в совершенстве, не ошибся и на сей раз: то, что он хотел сделать, он сделал великолепно. Только сказки его не следует рассматривать как попытку в точности повторить стиль сказок народных. Пушкин не был и не хотел сойти за какого-то Баяна. Был он поэтом и литератором, деятелем книжной, "образованной" литературы, которую любил и которой служил всю жизнь. Как бы ни восхищался он "простонародной" поэзией, в его намерения не входило подражать ей слепо и безусловно. Конечно, в свои сказки он внес немало заимствований оттуда, но это сокровища, добытые во время экскурсий в область народного творчества и использованные по возвращении домой , в область литературы книжной. Пушкин отнюдь не гнался за тождеством своих созданий с народными. Он не пересаживал, а прививал: прививал росток народного творчества к дереву книжной литературы, выгоняя растение совершенно особого, третьего стиля. В том и острота пушкинских сказок, что их основной стилистической тенденцией является сочетание разнороднейших элементов: прозаического народно-сказочного сюжета и некоторых частностей, заимствованных из стихотворного народно-песенного стиля, - с основным стилем книжной поэзии. Законно ли такое сочетание? Удачно ли оно выполнено? Только с этих двух точек зрения можно судить сказки Пушкина.

Белинский их осудил: "Они, конечно, решительно дурны", - писал он. "Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им (Пушкиным) и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала ее народная фантазия; переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла".

По существу мы можем не согласиться с оценкою Белинского: такая переработка, особенно - раз она сделана Пушкиным, - имеет в наших глазах самостоятельный и высокий смысл. Но надо признать, что подход Белинского верен: несправедливо осудив пушкинские создания, он все же правильно понял намерение Пушкина - дать книжную обработку сказочных сюжетов.

Как известно, Пушкин однажды дал П.В. Киреевскому собрание народных песен, сказав: "Когда-нибудь, от нечего делать, разберите-ка, которые поет народ и которые смастерил я сам". Однако разобрать это не удалось ни Киреевскому, ни кому-либо другому: наглядное доказательство того, что Пушкин, когда хотел, мог подражать народному стилю до полной неотличимости. Его собственные "Песни о Стеньке Разине" почти неотличимы от записанных им. Почему же, владея народным стилем в таком совершенстве, Пушкин не применил своего умения в сказках? Ответ, мне думается, возможен только один: именно потому, что хотел найти тот третий стиль, о котором говорено выше: не народный, не книжный, а их комбинацию. Изучение полученной смеси еще далеко не произведено, да и невозможно с математической точностью установить принятую Пушкиным "дозировку". Однако, основываясь на своих наблюдениях, я бы сказал, что в стиле пушкинских сказок элементы народного и книжного стиля смешаны приблизительно в отношении 1 к 3: 1 - народное, 3 - книжное.

Надо заметить, что в поисках этого третьего стиля Пушкин вовсе не был новатором. Попытки того же порядка делались и до него. В сущности, он только внес в это дело свои знания, свой вкус и свое мастерство. Это отметил и Белинский. Принципиально возражая против того, что считает "прикрашиванием" народной поэзии, о пушкинских сказках он говорит: "Все-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде наших других поэтов".

Пушкинская традиция в обработке народной поэзии утвердилась прочно. Начиная с Ершова, в точности повторившего пушкинскую манеру, пушкинская "дозировка" в смешении народного стиля с книжным сохранилась до наших дней почти без изменения, как в эпосе, так и в лирике. Даже Кольцов, сам вышедший из народа, пошел по пушкинскому (или до-пушкинскому) пути: по пути, так сказать, олитературивания. То же надо сказать об Алексее Толстом, о Некрасове; в наши дни - о С. Городецком, о Клюеве, Клычкове и др. Эти поэты разнятся друг от друга дарованиями, - но методологически их работы принадлежат к одной группе: книжность в них стилистически преобладает над народностью. Едва ли не единственным исключением является "Песня о купце Калашникове", в которой стиль народной исторической песни преобладает над книжным.

Только что вышедшая сказка Марины Цветаевой "Молодец" (Прага, 1925. Изд-во "Пламя") представляет собою попытку нарушить традицию. Цветаева изменяет пушкинскую "дозировку". В ее сказке народный стиль резко преобладает над книжным: отношение "народности" к "литературности" дано в обратной пропорции.

Известная непоследовательность и у Цветаевой налицо: сказку пишет она стихом народной лирической песни. Но надо, прежде всего, отдать ей справедливость: этот стих ею почувствован и усвоен так, как ни у кого до нее.

Новейшие течения в русской поэзии имеют свои хорошие и дурные стороны. Футуристы, заумники и т.д. в значительной мере правы, когда провозглашают самодовлеющую ценность словесного и звукового материала. Не правы они только в своем грубом экстремизме, заставляющем их, ради освобождения звука из смыслового плена, жертвовать смыслом вовсе. Некоторая "заумность" лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии - не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие "идеи" приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос - глупость.

Мысль об освобождении материала, а может быть, даже и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные задания, которые играют такую огромную роль в народной песне. Народная песня в значительной мере является причитанием, радостным или горестным; в ней есть элемент скороговорки и каламбура - чистейшей игры звуками; в ней всегда слышны отголоски заговора, заклинания - веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична - близка к переходу в плач или в смех, - она отчасти заумна.

Вот эту "заумную" стихию, которая до сих пор при литературных обработках народной поэзии почти совершенно подавлялась или отбрасывалась, Цветаева впервые возвращает на подобающее ей место. Чисто словесные и звуковые задания играют в "Молодце" столь же важную роль, как и смысловые. Оно и понятно: построенная на основах лирической песни, сказка Цветаевой столько же хочет поведать , сколько и просто спеть , вывести голосом, "проголосить". Необходимо добавить, что удалось это Цветаевой изумительно. Я нарочно не привожу цитат, ибо пришлось бы перепечатать всю книгу: за исключением двух-трех не вовсе удачных мест, вся сказка представляет собою настоящую россыпь словесных и звуковых богатств.

Конечно, никакая попытка воссоздать лад народной песни невозможна без больших знаний и верного чутья в области языка. Цветаева выходит победительницей и в этом. Ее словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски. Разнообразие, порой редкостность ее словаря таковы, что при забвении русского языка, которое ныне общо и эмиграции, и советской России, можно, пожалуй, опасаться, как бы иные места в ее сказке не оказались для некоторых непонятными и там, и здесь.

На некоторые затруднения натолкнется читатель и при усвоении фабульной стороны. Однако причиной этому - не авторская неопытность. Сказка Цветаевой построена на приемах лирической песни. Лирическая песня почти не имеет повествовательных навыков. Для этого она слишком отрывочна и слишком любит говорить в первом лице. Чтобы изобразить ряд последовательных моментов, Цветаевой, в сущности, приходится превратить сказку в ряд отдельных лирических песен, последовательностью которых определяется ход событий. Это, конечно, ведет к некоторым как бы прорывам в повествовании, к спутанности и неясности. Недаром автору пришлось в нескольких местах сделать пояснительные подстрочные примечания. Но, повторяю, - это темнота, которую при данных условиях вряд ли можно было избежать и которая, кстати сказать, отчасти свойственна и народной лирике, всегда слабоватой по части построения.

Выше я указал, что Цветаева нарушает "пушкинскую" традицию в отношениях народного стиля к книжному. Действительно, давая преобладание народному, она все же вводит в свою сказку некоторые приемы литературы книжной. Самая мысль рассказать сказку путем соединения ряда лирических песен, - конечно, книжная. Книжными кажутся и некоторые частности, подробное перечисление которых заняло бы слишком много места. Как пример - укажу на прием не только "книжный", но даже почти типографский: на сознательный пропуск некоторых рифмующих слов, которые должны быть угаданы самими читателями. Этот интересный, но слегка вычурный прием, если не ошибаюсь, впервые применен П. Потемкиным в книге "Смешная любовь" (1907 г.).

Восхваление внутрисоветской литературы и уверения в мертвенности литературы зарубежной стали в последнее время признаком хорошего тона и эмигрантского шика. Восхитительная сказка Марины Цветаевой, конечно, представляет собою явление, по значительности и красоте не имеющее во внутрисоветской поэзии ничего не только равного, но и хоть могущего по чести сравниться с нею.

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) поэт, прозаик, литературовед.

Борису Пастернаку – “за игру за твою великую, за yтexи твои за нежные…”

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. МО ЛОДЕЦ

Синь да сгинь – край села,

Рухнул дуб, трость цела.

У вдовы у той у трудной

Дочь Маруся весела.

Как пойдет с коромыслом -

Церкви в звон, парни в спор.

Дочь Маруся румяниста -

Самой Троице раззор!

Отпусти-ка меня, мать,

С подружками погулять,

Ленку тонкого попрясть,

Здоровьица порастрясть.

Заспалась уж очень-то

Под камнем – руда!

– Гуляй, гуляй, доченька,

Пока молода!

* * *

Бегут русы,

Бегут круты,

Шелком скрученные -

Моя – круче,

Твоя – круче,

У Маруси – круче всех!

Ходи шибче,

Ходи выше,

Медом сыщенная -

Моя – выше,

Твоя – выше,

У Маруси – выше всех!

Наше счастье -

Ткати, прясти,

Ладком-в складчину-да в гладь!

– Ходи чаще! -

Двери настежь:

– Добро-здравствовать-гулять!

То ль не зга,

То ль не жгонь,

То ль не мо лодец-огонь!

То ль не зарь,

То ль не взлом,

То ль не жар-костер – да в дом!

На круг поклон,

Кошель на стол,

Из кошеля – казна ручьем, дождем:

– Хватай в подол!

– За сладким-за крепким

Беги, малолетство!

Сокола, на спевку!

Гуляй, красны девки!

Стакан с краем налит,

Кумач жаром горит,

Каждый сам головит,

Народ валом валит.

Горят, ярки,

Горят, жарки,

Жаром бархачены -

Мои – жарче,

Твои – жарче,

У Маруси – жарче всех!

Стучат, громки,

Гремят, звонки,

Неуёмчивые -

Мое – громче,

Твое – громче,

У Маруси – громче всех!

Вытирайте, Любки,

Малиновы губки!

Волынь, за погудку!

Соко л, по голубку!

С которой из нас вперед

Чужой мо лодец пойдет?

Котору из нас вперед

Соко л – за руку возьмет?

За той потянуся,

Что меж русых – руса,

Вкруг той обовьюся,

Что меж Люб – Маруся!

Пляши, Маша,

Пляши, Глаша,

Да по-нашенскому -

Моя – краше,

Твоя – краше,

А у гостя – краше всех!

Дрожи, доски!

Ходи, трёски!

Покоробиться вам нонь!

Под тем – доски,

Под тем – доски,

А под мо лодцем – огонь!

Огонь там-огонь здесь,

Огонь сам-огонь весь!

Руки врозь,

Ходом скор,

Вкруг березыньки – костер.

Грива – вкось,

Дыхом – яр,

Вкруг часовенки – пожар!

Прядает, прыщет,

Притопот, присвист.

Пышечка! – Пищи!

Прищепот, прищелк.

Ой да што ж!

Ой да где ж!

Уж и силушки в обрез!

Ой да што ж!

Ой да где ж!

Лучше жилочки подрежь!

Пляши, пряха,

Пляши, птаха,

Растят-взращивают – ан:

Кому – заступ,

Кому – ястреб,

Кому – мо лодец незнам.

Неслежён, неслыхан -

Дыхом, дыхом, дыхом!

Не добром – так лихом!

Вихрем, вихрем, вихрем!

Тваво золотца – пуды,

И мне, мо лодцу, ссуди!

Твой малиновый налив -

Ты – сок,

Ты – лист,

Я – нож румянист!

Едок по заслугам!

Кругом, кругом, кругом!

Не добром – так худом!

Кругом, кругом, кругом!

Твоя кожа шелковая -

Потому прищелкиваю.

Твоя сладость спрятанная -

Потому приглатываю.

Близь – в близь,

Сердь – в сердь,

На – жызть,

Ай, Маруся!

Коса руса!

Урожайные хлеба!

Что шатнулась,

Всколыбнулась,

Аль на ноженьки слаба?

От ореховой скорлупки

Весь изъян.

Не пора ли нам, голубки,

По домам?

(Уж как я сваво безусова

Да в рот!)

– Проводи меня, Маруся,

До ворот.

* * *

Уж ты кось-околица,

Калитка косящата.

– Небось пням не молимся:

У купца в приказчиках.

Чай, не задаром:

Звону – хоть брось!

Красным товаром

Тоже, небось!

Наши баньки топлены,

Наши кони – скореньки.

А село – на што тебе?

Небось – с колоколенкой.

Сердь моя руса,

Спелая рожь -

Сердце, Маруся,

Замуж пойдешь?

2. ЛЕСЕНКА

Пляши, мати,

Коль не лень!

У нас в хате

Велик-день.

Меня, ветку,

Алый плод,

Соко л в женушки берет!

– А сказал тебе отколь?

– Глаза-волосы как смоль!

– А сказал тебе из чьих?

– Одно сердце – на двоих!

– Твои сласти – срочные,

Твое сердце – слепенько.

Накинь ему, доченька,

На пуговку – петельку.

Мое слово верное,

Мое сердце зрячее.

Иди, сердце сдерживай,

Клубок разворачивай.

* * *

Уж и пляс!

На три Волги расплелась!

Уж и спех!

Одно сердце – на двоих!

– Уж ты яблочко-некусанное-плод!

Проводи меня, Маруся,

До ворот.

Прощай, пташечка

Моя вспугнута!

(Она петельку -

Да на пуговку).

Сон несбытошный,

До свиданьица!

(А уж ниточка

Селом тянется).

* * *

По канавам,

По заборам

– Месяц справа -

Мимо бревен

По амбарам,

Мимо ставен

По колдобинам-

Ходом дробленным,

Вором-крадом.

Не споткнися,

Ниточка моя, не рвися,

Новик, не закатывайся,

Клубочек, разматывайся!

По оврагам,

По задворкам,

Смётом здравым,

Оком зорким,

По лазуркам-

Закоулкам,

Вздохом спертым,

Сердцем гулким -

Дружок, не спохватывайся!

Клубочек, разматывайся!

Через дичь-лебеду

Я ль на поводе веду?

Через дичь-лебеду

Я ль на поводе – иду?

Сердце – слева,

Месяц – справа,

Мимо царского

Мимо рыбна

Мимо ряда

Вкруг церковныя ограды

Ко главному входу:

Врата на запоре.

* * *

Ни души, ни вздоху.

Глянь: лесенка сбоку.

Шмыжком, с осторожкой

По лесенке – кошкой:

Стоит наш знакомец-то,

Грызет упо -

Ох, Маруся! Кровь всполо хнутая-страх!

Да как охнет тут, как грохнет тут – да как

Через площадь

– Месяц слева -

Мимо Божья

Мимо гнева

По канавам

– Жилы гудом -

Сердце справа,

Сердце всюду,

По колдобинам-

Валом-варом,

Уж и хват

Суженый! – Взгляни-ка взад,

Привыкай к своим хоромам,

Вдогон церковь с вором, с гробом,

С Богом, с громом!

Через пень-колоду – топом,

Через темь-болото – следом,

Табуном-летит-потопом,

Чугуном-гремит-железом,

Через пень-кол топает,

Ворота ми хлопает.

Гони, робь,

Вперед лбом:

Мертвец с гробом за горбом!

Мо – лись

Мертвец с гробом на горбу!

* * *

– Чего, дочка, видела?

Чего, дочка, слышала?

Каков дом у милого?

– С крестовою крышею.

* * *

– Чего ж, дочка, бледная?

Чего ж, дочка, потная?

– Деревня-то – эвона!

Через пень-кол топала!

– Пирком да за свадебку!

Платочком помашете!

– Чего ж, дочка, плачешь-то?

– Да с радости, матушка.

3. В ВОРОТА Х

То над зоренькою мать

Над сокровищем:

– Слезой корку поливать

Дело вдовичье!

Вплетай, золотце,

Базар в волоса!

Небось мо лодец-пожар

Заждался!

* * *

Телом льстив,

Взором дик:

– Чего в очи не глядишь?

(В висках – стук,

В жилах дрожь),

– Чего ближе не идешь?

Уж ты кровь моя-нарушенная-робь,

* * *

Девки вьюном крутятся,

Стрекочут, потворствуют.

А Маруся тупится,

Не хочет, упорствует.

– Душа твоя дикая!

Гордыня двуперстная!

Стыдят, перстом тыкают,

Грохочут, усердствуют.

– Аль укусит

(Уж Маруся – шажок).

– Аль удушит

(Уж Маруся – от них).

Не пошла б, каб не страх.

Шаг да шаг – в воротах.

* * *

– Пиши, девка, на бело:

На лесенку лазила?

Пыхтит, глаза – стеклами:

– Приступочкой грохала?

– Была-видела? – Нет.

– Ну так знай, сестра,

(Сам белей холста,

Сопит, ворот рвет).

Завтра брат помрет.

Зуб о заступ -

Как сказал -

Так сгас.

* * *

А уж мать с мосточку-то:

– Как любились-сватались?

Чем угощал-потчевал?

– Загадками, страхами.

– Чего, дочка, хмуришься?

Темна твоя исповедь.

– На крестовой улице

Дом обещал выстроить.

– Кончать бы, как начато!

– Попляшешь, просватамши!

– Чего ж, дочка, плачешь-то?

– Да с радости, матушка!

* * *

Спит двор, спит и дом,

Спит дым над бугром,

Спит пес, спит и гусь:

– Марусь, а Марусь!

Спасай мою жызть!

Сестрица, проснись!

Спит царь, спит и вор.

– Встань, встань на дозор!

Зол, страшен и гол.

Осиновый кол,

Сестрица, готовь!

Спасай мою кровь!

Ползком – через шлях,

Стойком – в воротах,

Калиткою – скрип…

– Сестрица, погиб!

Лют брачный твой пир,

Жених твой у -

Привстать хочет;

Плеча – пудом.

– Вставай, дочка!

Братцу худо!

– Пчелой сушит!

Червем точит!

– Вставай, душу

Отдать хочет!

Тут как вскочит:

– Кровь! Кровь в доме!

– Молись, дочка:

Братец помер.

* * *

Лежит братец, белки прячет

Под синими веками.

Обмыт братец, одет братец,

Мать к попу поехала.

Неплохой тебе сестрою

Была: штаны пла таны.

Куды кинусь? куды скроюсь?

Все горлышко – пятнами!

Попы ладаном оденут,

Кадилами встречными.

Куды кинусь? куды денусь?

Ведь три – твоих свечечки!

Есть ктo? – Чу!

Задуло свечу.

Отзо – вись!

Две разом сдались

С хрипом-с криком через пень-кол-колеи.

4. ВТОРЫЕ ВОРОТА

Как на страшный на суд

Ноги сами несут.

Тишь и темень везде.

Свет – в последней избе.

И – косяк-то знаком! -

Прямо в пляску – снопом.

Разом пляс стал:

Вздох, стон, причет.

Рукой застят,

Водой прыщут.

Жужжат, жмутся

Гурьбой, сбродом.

Чужой тут же,

Стоит одаль.

– Ну-кось, девки, -

Шагнул к телу.

Глядит. – Очи взвела, – Села.

Встает, ровно в дрёме

Тяжкой, неведомой.

– Брат у меня помер.

– Бедная! Бедная!

Серая ты верба! -

Люлькают, пестуют.

И мо лодец первый:

– Царство небесное!

Уж ты рожь моя-нерушенная-мед,

Проводи меня, Маруся, до ворот!

Ветер да ивы.

– Выслушай, сердце!

В кротости просим!

Милости райской!

Встану с допросом -

Не отпирайся!

Брось свою хитрость!

– Сердце, клянусь:

Прахом рассыплюсь,

Ввек не вернусь!

(Рученьки сжаты,

Ноженьки ноют).

Нашего брата

Правдою кроют!

До сердцевины,

Сердь моя, болен!

Знай, что невинен,

Знай, что неволен!

Сам тебе в ручки,

Сердце, даюсь!

Крест мне и ключ мне:

Ввек не вернусь!

Лют твой сударик!

Лют твой румяный!

Полночь как вдарит,

Волком как гляну -

“Знаю мол чья мол

Кровь в твоих жилах!”

Всё мне до самой

Капли и выложь -

И разорвется

Весь наш союз.

Ветром в воротцы -

Ввек не вернусь!

Не одну твою жызть

В руках, сердце, держу:

Вчера брата загрыз,

Нынче мать загры -

С колокольни – бой.

Раз за разом

До двенадцати раз.

Над душой дыша:

– Скажи, следом шла?

Дрожат, вплоть сошлись.

– Мою знаешь жызть?

Глаза вски – ды – вает.

– Была-видела? – Нет.

– Ну так знай, слепа,

(Pyкy снял с плеча,

Пыхтит, землю бьет)

– Нынче мать помрет.

Зуб о заступ -

Как сказал -

Так сгас.

* * *

А навстречу, с ветром-то:

– Никак не расстанемся!

– Чтоб каждый твой помысел

Сбылся, моя звездочка!

– Три дня как знакомы с ним:

Второй дом возводит уж!

– Щедровит уж очень-то!

– Землицы достаточно!

– Возьмешь к себе, доченька?

– Сама приду, матушка!

* * *

Дол – га ноч – ка,

Долга ночка скушная!

– Доч – ка! Доч – ка!

Собаки – все спущены?

Аль шажочка

Не ступишь для матери?

Доч – ка! Доч – ка!

Врата крепко заперты?

Ды – ши ти – ше!

Привадишь – гpex на душу!

– Сплю-не слышу,

Сплю-не слышу, матушка!

Дол – га ночка,

Долга ночка страдная.

– Доч – ка! Доч – ка!

К знахарке за снадобьем!

Кол да кочка

Земным моим помыслам!

Доч – ка! Доч – ка!

Кто в ворота ломится?

Не свой! Пришлый!

Железная хваточка!

– Сплю-не слышу,

Сплю-не слышу, матушка!

Дол – га ночка,

Долга ночка судная.

– Доч – ка! Доч – ка!

Прощай! Мною сгублена!

В оди – ночку

Помру, спеши, ро дная!

Доч – ка! Доч – ка!

Прощай! Тобой продана!

Сопит, пышет!

Спеши! – Силком-натиском!

– Сплю-не слышу,

Сплю-не слышу, ма -

* * *

Лежит матушка недвижная,

В снега саванные выряжена:

Глаза – чаши непочатые -

Пятаками припечатаны:

Вдавлены.

Спрятаны.

Для того, глаза, прикрыты вы,

Чтобы дочку не выпытывали:

Скрытную.

Чтобы, коршуны над падалью,

К себе дочку не выглядывали:

В саваны.

В ладаны.

И не надо нам тех страхов пытать.

Ан и на пол – пятак.

И не надо нам в ту хату – ногой.

Ан и на пол – другой.

Знать, не сыт

Гнев твой – по смерть.

Правым спит,

Левым смотрит.

5. ПОД ПОРОГОМ

Уж плясано, плясано!

Уж топано, топано!

Все головы – масляные,

Красные, потные.

Платочками-всплёсками,

Прижимками-шашнями.

Один только вдовствует.