Перевод В. Жуковского
I
Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Я сгорблен, лоб наморщен мой,
Но не труды, не хлад, не зной -
Тюрьма разрушила меня.
Лишенный сладостного дня,
Душа без воздуха, в цепях,
Я медленно дряхлел и чах,
И жизнь казалась без конца.
Удел несчастного отца -
За веру смерть и стыд цепей -
Уделом стал и сыновей.
Нас было шесть – пяти уж нет.
Отец, страдалец с юных лет,
Погибший старцем на костре,
Два брата, падшие во пре,
Отдав на жертву честь и кровь,
Спасли души своей любовь.
Три заживо схоронены
На дне тюремной глубины -
И двух сожрала глубина;
Лишь я, развалина одна,
Себе на горе уцелел,
Чтоб их оплакивать удел.
II
На лоне вод стоит Шильон;
Там, в подземелье, семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет -
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло, одинок,
Как над болотом огонек,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо – яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им.
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим столь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной
И, рядом с мертвым, я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
III
Цепями теми были мы
К колоннам тем пригвождены,
Хоть вместе, но разлучены;
Мы шагу не могли ступить,
В глаза друг друга различить
Нам бледный мрак тюрьмы мешал.
Он нам лицо чужое дал -
И брат стал брату незнаком.
Была услада нам в одном:
Друг другу голос подавать,
Друг другу сердце пробуждать
Иль былью славной старины,
Иль звучной песнею войны -
Но скоро то же и одно
Во мгле тюрьмы истощено;
Наш голос страшно одичал,
Он хриплым отголоском стал
Глухой тюремныя стены;
Он не был звуком старины
В те дни, подобно нам самим,
Могучим, вольным и живым!
Мечта ль?.. но голос их и мой
Всегда звучал мне как чужой.
IV
Из нас троих я старший был;
Я жребий собственный забыл,
Дыша заботою одной,
Чтоб им не дать упасть душой.
Наш младший брат – любовь отца…
Увы! черты его лица
И глаз умильная краса,
Лазоревых, как небеса,
Напоминали нашу мать.
Он был мне все – и увядать
При мне был должен милый цвет,
Прекрасный, как тот дневный свет,
Который с неба мне светил,
В котором я на воле жил.
Как утро, был он чист и жив:
Умом младенчески-игрив,
Беспечно весел сам с собой…
Но перед горестью чужой
Из голубых его очей
Бежали слезы, как ручей.
V
Другой был столь же чист душой,
Но дух имел он боевой:
Могуч и крепок, в цвете лет,
Рад вызвать к битве целый свет
И в первый ряд на смерть готов…
Но без терпенья для оков.
И он от звука их завял!
Я чувствовал, как погибал,
Как медленно в печали гас
Наш брат, незримый нам, близ нас;
Он был стрелок, жилец холмов,
Гонитель вепрей и волков -
И гроб тюрьма ему была;
Неволи сила не снесла.
VI
Шильон Леманом окружен,
И вод его со всех сторон
Неизмерима глубина;
В двойную волны и стена
Тюрьму совокупились там;
Печальный свод, который нам
Могилой заживо служил,
Изрыт в скале подводной был;
И день и ночь была слышна
В него биющая волна
И шум над нашей головой
Струй, отшибаемых стеной.
Случалось – бурей до окна
Бывала взброшена волна,
И брызгов дождь нас окроплял;
Случалось – вихорь бушевал,
И содрогалася скала;
И с жадностью душа ждала,
Что рухнет и задавит нас:
Свободой был бы смертный час!
VII
Середний брат наш – я сказал -
Душой скорбел и увядал.
Уныл, угрюм, ожесточен,
От пищи отказался он:
Еда тюремная жестка;
Но для могучего стрелка
Нужду переносить легко.
Нам коз альпийских молоко
Сменила смрадная вода;
А хлеб наш был, какой всегда -
С тех пор как цепи созданы -
Слезами смачивать должны
Невольники в своих цепях.
Не от нужды скорбел и чах
Мой брат: равно завял бы он,
Когда б и негой окружен
Без воли был… Зачем молчать?
Он умер… я ж ему подать
Руки не мог в последний час,
Не мог закрыть потухших глаз;
Вотще я цепи грыз и рвал -
Со мною рядом умирал
И умер брат мой, одинок;
Я близко был – и был далек.
Я слышать мог, как он дышал,
Как он дышать переставал,
Как вздрагивал в цепях своих
И как ужасно вдруг затих
Во глубине тюремной мглы…
Они, сняв с трупа кандалы,
Его без гроба погребли
В холодном лоне той земли,
На коей он невольник был.
Вотще я их в слезах молил,
Чтоб брату там могилу дать,
Где мог бы дневный луч сиять;
То мысль безумная была,
Но душу мне она зажгла:
Чтоб волен был хоть в гробе он.
«В темнице, мнил я, мертвых сон
Не тих…» Но был ответ слезам
Холодный смех; и брат мой там
В сырой земле тюрьмы зарыт,
И в головах его висит
Пук им оставленных цепей:
Убийц достойный мавзолей.
VIII
Но он – наш милый, лучший цвет,
Наш ангел с колыбельных лет,
Сокровище семьи родной,
Он – образ матери душой
И чистой прелестью лица,
Мечта любимая отца,
Он – для кого я жизнь щадил,
Чтоб он бодрей в неволе был,
Чтоб после мог и волен быть…
Увы! он долго мог сносить
С младенческою тишиной,
С терпеньем ясным жребий свой;
Не я ему – он для меня
Подпорой был… Вдруг день от дня
Стал упадать, ослабевал,
Грустил, молчал и молча вял.
О боже! боже! страшно зреть,
Как силится преодолеть
Смерть человека… я видал,
Как ратник в битве погибал;
Я видел, как пловец тонул
С доской, к которой он прильнул
С надеждой гибнущей своей;
Я зрел, как издыхал злодей
С свирепой дикостью в чертах,
С богохуленьем на устах,
Пока их смерть не заперла;
Но там был страх – здесь скорбь была,
Болезнь глубокая души.
Смиренным ангелом, в тиши,
Он гас, столь кротко-молчалив,
Столь безнадежно-терпелив,
Столь грустно-томен, нежно-тих.
Без слез, лишь помня о своих
И обо мне… Увы! он гас,
Как радуга, пленяя нас,
Прекрасно гаснет в небесах;
Ни вздоха скорби на устах;
Ни ропота на жребий свой;
Лишь слово изредка со мной
О наших прошлых временах,
О лучших будущего днях,
Об упованье… но, объят
Сей тратой, горшею из трат,
Я был в свирепом забытьи.
Вотще, кончаясь, он свои
Терзанья смертные скрывал…
Вдруг реже, трепетнее стал
Дышать, и вдруг умолкнул он…
Молчаньем страшным пробужден,
Я вслушиваюсь… тишина!
Кричу как бешеный… стена
Откликнулась… и умер гул…
Я цепь отчаянно рванул
И вырвал… К брату – брата нет!
Он на столбе – как вешний цвет,
Убитый хладом, – предо мной
Висел с поникшей головой.
Я руку тихую поднял;
Я чувствовал, как исчезал
В ней след последней теплоты;
И мнилось, были отняты
Все силы у души моей;
Все страшно вдруг сперлося в ней;
Я дико по тюрьме бродил -
Но в ней покой ужасный был,
Лишь веял от стены сырой
Какой-то холод гробовой;
И, взор на мертвого вперив,
Я знал лишь смутно, что я жив.
О! сколько муки в знанье том,
Когда мы тут же узнаем,
Что милому уже не быть!
И миг тот мог я пережить!
Не знаю – вера ль то была,
Иль хладность к жизни жизнь спасла?
IX
Но что потом сбылось со мной -
Не помню… Свет казался тьмой,
Тьма – светом; воздух исчезал;
В оцепенении стоял,
Без памяти, без бытия,
Меж камней хладным камнем я;
И виделось, как в тяжком сне,
Все бледным, темным, тусклым мне;
Все в мутную слилося тень;
То не было ни ночь, ни день,
Ни тяжкий свет тюрьмы моей,
Столь ненавистный для очей:
То было – тьма без темноты;
То было – бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без Промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, темный и немой.
X
Вдруг луч внезапный посетил
Мой ум… то голос птички был.
Он умолкал; он снова пел;
И мнилось, с неба он летел;
И был утешно-сладок он.
Им очарован, оживлен,
Заслушавшись, забылся я,
Но ненадолго… мысль моя
Стезей привычною пошла,
И я очнулся… и была
Опять передо мной тюрьма,
Молчанье то же, та же тьма;
Как прежде, бледною струей
Прокрадывался луч дневной
В стенную скважину ко мне…
Но там же, в свете, на стене
И мой певец воздушный был:
Он трепетал, он шевелил
Своим лазоревым крылом;
Он озарен был ясным днем;
Он пел приветно надо мной…
Как много было в песне той!
И все то было – про меня!
Ни разу до того я дня
Ему подобного не зрел!
Как я, казалось, он скорбел
О брате, и покинут был;
И он с любовью навестил
Меня тогда, как ни одним
Уж сердцем не был я любим;
И в сладость песнь его была:
Душа невольно ожила.
Но кто ж он сам был, мой певец?
Свободный ли небес жилец?
Или, недавно от цепей,
По случаю к тюрьме моей,
Играя в небе, залетел
И о свободе мне пропел?
Скажу ль?.. Мне думалось порой,
Что у меня был не земной,
А райский гость; что братний дух
Порадовать мой взор и слух
Примчался птичкою с небес…
Но утешитель вдруг исчез;
Он улетел в сиянье дня…
Нет, нет, то не был брат… меня
Покинуть так не мог бы он,
Чтоб я, с ним дважды разлучен,
Остался вдвое одинок,
Как труп меж гробовых досок.
XI
Вдруг новое в судьбе моей:
К душе тюремных сторожей
Как будто жалость путь нашла;
Дотоле их душа была
Бесчувственней желез моих;
И что разжалобило их?
Что милость вымолило мне,
Не знаю… но опять к стене
Уже прикован не был я;
Оборванная цепь моя
На шее билася моей;
И по тюрьме я вместе с ней
Вдоль стен, кругом столбов бродил,
Не смея братних лишь могил
Дотронуться моей ногой,
Чтобы последния земной
Святыни там не оскорбить.
XII
И мне оковами прорыть
Ступени удалось в стене;
Но воля не входила мне
И в мысли… я был сирота,
Мир стал чужой мне, жизнь пуста,
С тюрьмой я жизнь сдружил мою:
В тюрьме я всю свою семью,
Все, что знавал, все, что любил,
Невозвратимо схоронил,
И в области веселой дня
Никто уж не жил для меня;
Без места на пиру земном,
Я был бы лишний гость на нем,
Как облако при ясном дне,
Потерянное в вышине
И в радостных его лучах
Ненужное на небесах…
Но мне хотелось бросить взор
На красоту знакомых гор,
На их утесы, их леса,
На близкие к ним небеса.
XIII
Я их увидел – и оне
Все были те ж: на вышине
Веков создание – снега,
Под ними Альпы и луга,
И бездна озера у ног,
И Роны блещущий поток
Между зеленых берегов;
И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам;
И по лазоревым водам
Сверкали ясны облака;
И быстрый парус челнока
Между небес и вод летел;
И хижины веселых сел,
И кровы светлых городов
Сквозь пар мелькали вдоль брегов…
И я приметил островок:
Прекрасен, свеж, но одинок
В пространстве был он голубом;
Цвели три дерева на нем,
И горный воздух веял там
По мураве и по цветам,
И воды были там живей,
И обвивалися нежней
Кругом родных брегов оне.
И видел я: к моей стене
Челнок с пловцами приставал,
Гостил у брега, отплывал
И, при свободном ветерке
Летя, скрывался вдалеке;
И в облаках орел играл,
И никогда я не видал
Его столь быстрым – то к окну
Спускался он – то в вышину
Взлетал – за ним душа рвалась;
И слезы новые из глаз
Пошли, и новая печаль
Мне сжала грудь… мне стало жаль
Моих покинутых цепей.
Когда ж на дно тюрьмы моей
Опять сойти я должен был -
Меня, казалось, обхватил
Холодный гроб; казалось, вновь
Моя последняя любовь,
Мой милый брат передо мной
Был взят несытою землей;
Но как ни тяжко ныла грудь -
Чтоб от страданья отдохнуть,
Мне мрак тюрьмы отрадой был.
XIV
День приходил, день уходил,
Шли годы – я их не считал:
Я, мнилось, память потерял
О переменах на земли.
И люди наконец пришли
Мне волю бедную отдать.
За что и как? О том узнать
И не помыслил я – давно
Считать привык я за одно:
Без цепи ль я, в цепи ль я был,
Я безнадежность полюбил;
И им я холодно внимал,
И равнодушно цепь скидал,
И подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей… там все друг,
Все однодомец было мной:
Паук темничный надо мной
Там мирно ткал в моем окне;
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
И… столь себе неверны мы! -
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул -
Я о тюрьме своей вздохнул.
Абидосская невеста
Достоуважаемому лорду Холланду
Эту повесть посвящает
С чувством истинного уважения
Его искренно благодарный друг
Турецкая повесть
Перевод И. Козлова
Песнь первая
I
Кто знает край далекий и прекрасный,
Где кипарис и томный мирт цветут
И где они как призраки растут
Суровых дел и неги сладострастной,
Где нежность чувств с их буйностью близка,
Вдруг ястреб тих, а горлица дика?
Кто знает край, где небо голубое
Безоблачно, как счастье молодое,
Где кедр шумит и вьется виноград,
Где ветерок, носящий аромат,
Под ношею в эфире утопает,
Во всей красе где роза расцветает,
Где сладостна олива и лимон,
И луг всегда цветами испещрен,
И соловей в лесах не умолкает,
Где дивно все, вид рощей и полян,
Лазурный свод и радужный туман,
И пурпуром блестящий океан,
И девы там свежее роз душистых,
Разбросанных в их локонах волнистых?
Тот край – Восток, то солнца сторона!
В ней дышит все божественной красою,
Но люди там с безжалостной душою;
Земля как рай. Увы! Зачем она -
Прекрасная – злодеям предана!
В их сердце месть; их повести печальны,
Как стон любви, как поцелуй прощальный.
II
Собрав диван, Яфар седой
Сидел угрюмо. Вкруг стояли
Рабы готовою толпой
И стражей быть и мчаться в бой.
Но думы мрачные летали
Над престарелою главой.
И по обычаям Востока,
Хотя поклонники пророка
Скрывают хитро от очей
Порывы бурные страстей -
Все, кроме спеси их надменной;
Но взоры пасмурны, смущенны
Являли всем, что втайне он
Каким-то горем угнетен.
III
«Оставьте нас!» – Идут толпою. -
«Гаруна верного ко мне!»
И вот, Яфар наедине
Остался с сыном. – Пред пашою
Араб стоит: – «Гарун! Скорей
Иди за дочерью моей
И приведи ко мне с собою;
Но пережди, чтоб внешний двор
Толпа военных миновала:
Беда тому, чей узрит взор
Ее лицо без покрывала!
Судьба Зулейки решена;
Но ты ни слова; пусть она
Свой жребий от меня узнает».
«Что мне паша повелевает,
Исполню я». Других нет слов
Меж властелина и рабов.
И вот уж к башне отдаленной
Начальник евнухов бежит.
Тогда с покорностью смиренной
Взяв ласковый и нежный вид,
Умильно сын к отцу подходит
И, поклонясь, младой Селим
С пашою грозным речь заводит,
С почтеньем стоя перед ним.
«Ты гневен, но чужой виною,
Отец! Сестры не упрекай,
Рабыни черной не карай…
Виновен я перед тобою.
Сегодня раннею зарей
Так солнце весело играло,
Такою светлою красой
Поля и волны озаряло,
Мой сон невольно от очей
Бежал; но грусть меня смущала,
Что тайных чувств души моей
Ничья душа не разделяла;
Я перервал Зулейки сон, -
И как замки сторожевые
Доступны мне в часы ночные,
То мимо усыпленных жен
Тихонько в сад мы убежали, -
И рощи, волны, небеса
Как бы для нас цвели, сияли,
И мнилось: наша их краса.
Мы день бы целый были рады
Вдаваться сладостным мечтам,
Межнуна сказки, песни Сади
Еще милей казались нам, -
Как вещий грохот барабана
Мне вдруг напомнил час дивана, -
И во дворец являюсь я:
К тебе мой долг меня приводит.
Но и теперь сестра моя -
Задумчива – по рощам бродит.
О, не гневись! Толпа рабов
Гарем всечасно охраняет,
И в тихий мрак твоих садов
Лукавый взор не проникает».
Джордж Гордон Байрон
Шильонский узник
Шильонский узник
Перевод В. Жуковского
Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Я сгорблен, лоб наморщен мой,
Но не труды, не хлад, не зной -
Тюрьма разрушила меня.
Лишенный сладостного дня,
Душа без воздуха, в цепях,
Я медленно дряхлел и чах,
И жизнь казалась без конца.
Удел несчастного отца -
За веру смерть и стыд цепей -
Уделом стал и сыновей.
Нас было шесть – пяти уж нет.
Отец, страдалец с юных лет,
Погибший старцем на костре,
Два брата, падшие во пре,
Отдав на жертву честь и кровь,
Спасли души своей любовь.
Три заживо схоронены
На дне тюремной глубины -
И двух сожрала глубина;
Лишь я, развалина одна,
Себе на горе уцелел,
Чтоб их оплакивать удел.
На лоне вод стоит Шильон;
Там, в подземелье, семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет -
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло, одинок,
Как над болотом огонек,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо – яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им.
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим столь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной
И, рядом с мертвым, я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
Цепями теми были мы
К колоннам тем пригвождены,
Хоть вместе, но разлучены;
Мы шагу не могли ступить,
В глаза друг друга различить
Нам бледный мрак тюрьмы мешал.
Он нам лицо чужое дал -
И брат стал брату незнаком.
Была услада нам в одном:
Друг другу голос подавать,
Друг другу сердце пробуждать
Иль былью славной старины,
Иль звучной песнею войны -
Но скоро то же и одно
Во мгле тюрьмы истощено;
Наш голос страшно одичал,
Он хриплым отголоском стал
Глухой тюремныя стены;
Он не был звуком старины
В те дни, подобно нам самим,
Могучим, вольным и живым!
Мечта ль?.. но голос их и мой
Всегда звучал мне как чужой.
Из нас троих я старший был;
Я жребий собственный забыл,
Дыша заботою одной,
Чтоб им не дать упасть душой.
Наш младший брат – любовь отца…
Увы! черты его лица
И глаз умильная краса,
Лазоревых, как небеса,
Напоминали нашу мать.
Он был мне все – и увядать
При мне был должен милый цвет,
Прекрасный, как тот дневный свет,
Который с неба мне светил,
В котором я на воле жил.
Как утро, был он чист и жив:
Умом младенчески-игрив,
Беспечно весел сам с собой…
Но перед горестью чужой
Из голубых его очей
Бежали слезы, как ручей.
Другой был столь же чист душой,
Но дух имел он боевой:
Могуч и крепок, в цвете лет,
Рад вызвать к битве целый свет
И в первый ряд на смерть готов…
Но без терпенья для оков.
И он от звука их завял!
Я чувствовал, как погибал,
Как медленно в печали гас
Наш брат, незримый нам, близ нас;
Он был стрелок, жилец холмов,
Гонитель вепрей и волков -
И гроб тюрьма ему была;
Неволи сила не снесла.
Шильон Леманом окружен,
И вод его со всех сторон
Неизмерима глубина;
В двойную волны и стена
Тюрьму совокупились там;
Печальный свод, который нам
Могилой заживо служил,
Изрыт в скале подводной был;
И день и ночь была слышна
В него биющая волна
И шум над нашей головой
Струй, отшибаемых стеной.
Случалось – бурей до окна
Бывала взброшена волна,
И брызгов дождь нас окроплял;
Случалось – вихорь бушевал,
И содрогалася скала;
И с жадностью душа ждала,
Что рухнет и задавит нас:
Свободой был бы смертный час!
Середний брат наш – я сказал -
Душой скорбел и увядал.
Уныл, угрюм, ожесточен,
От пищи отказался он:
Еда тюремная жестка;
Но для могучего стрелка
Нужду переносить легко.
Нам коз альпийских молоко
Сменила смрадная вода;
А хлеб наш был, какой всегда -
С тех пор как цепи созданы -
Слезами смачивать должны
Невольники в своих цепях.
Не от нужды скорбел и чах
Мой брат: равно завял бы он,
Когда б и негой окружен
Без воли был… Зачем молчать?
Он умер… я ж ему подать
Руки не мог в последний час,
Не мог закрыть потухших глаз;
Вотще я цепи грыз и рвал -
Со мною рядом умирал
И умер брат мой, одинок;
Я близко был – и был далек.
Я слышать мог, как он дышал,
Как он дышать переставал,
Как вздрагивал в цепях своих
И как ужасно вдруг затих
Во глубине тюремной мглы…
Они, сняв с трупа кандалы,
Его без гроба погребли
В холодном лоне той земли,
На коей он невольник был.
Вотще я их в слезах молил,
Чтоб брату там могилу дать,
Где мог бы дневный луч сиять;
То мысль безумная была,
Но душу мне она зажгла:
Чтоб волен был хоть в гробе он.
«В темнице, мнил я, мертвых сон
Не тих…» Но был ответ слезам
Холодный смех; и брат мой там
В сырой земле тюрьмы зарыт,
И в головах его висит
Пук им оставленных цепей:
Убийц достойный мавзолей.
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Джордж Байрон
ШИЛЬОНСКИЙ УЗНИК
І
Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Я сгорблен, лоб наморщен мой,
Но не труды, не хлад, не зной -
Тюрьма разрушила меня.
Лишенный сладостного дня,
Душа без воздуха, в цепях,
Я медленно дряхлел и чах,
И жизнь казалась без конца.
Удел несчастного отца -
За веру смерть и стыд цепей -
Уделом стал и сыновей.
Нас было шесть – пяти уж нет.
Отец, страдалец с юных лет,
Погибший старцем на костре,
Два брата, падшие во пре,
Отдав на жертву честь и кровь,
Спасли души своей любовь.
Три заживо схоронены
На дне тюремной глубины -
И двух сожрала глубина;
Лишь я, развалина одна,
Себе на горе уцелел,
Чтоб их оплакивать удел.
II
На лоне вод стоит Шильон;
Там, в подземелье, семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет -
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло, одинок,
Как над болотом огонек,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо – яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им.
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим столь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной
И, рядом с мертвым, я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
III
Цепями теми были мы
К колоннам тем пригвождены,
Хоть вместе, но разлучены;
Мы шагу не могли ступить,
В глаза друг друга различить
Нам бледный мрак тюрьмы мешал.
Он нам лицо чужое дал -
И брат стал брату незнаком.
Была услада нам в одном:
Друг другу голос подавать,
Друг другу сердце пробуждать
Иль былью славной старины,
Иль звучной песнею войны -
Но скоро то же и одно
Во мгле тюрьмы истощено;
Наш голос страшно одичал,
Он хриплым отголоском стал
Глухой тюремныя стены;
Он не был звуком старины
В те дни, подобно нам самим,
Могучим, вольным и живым!
Мечта ль?.. но голос их и мой
Всегда звучал мне как чужой.
IV
Из нас троих я старший был;
Я жребий собственный забыл,
Дыша заботою одной,
Чтоб им не дать упасть душой.
Наш младший брат – любовь отца…
Увы! черты его лица
И глаз умильная краса,
Лазоревых, как небеса,
Напоминали нашу мать.
Он был мне все – и увядать
При мне был должен милый цвет,
Прекрасный, как тот дневный свет,
Который с неба мне светил,
В котором я на воле жил.
Как утро, был он чист и жив:
Умом младенчески-игрив,
Беспечно весел сам с собой…
Но перед горестью чужой
Из голубых его очей
Бежали слезы, как ручей.
V
Другой был столь же чист душой,
Но дух имел он боевой:
Могуч и крепок, в цвете лет,
Рад вызвать к битве целый свет
И в первый ряд на смерть готов…
Но без терпенья для оков.
И он от звука их завял!
Я чувствовал, как погибал,
Как медленно в печали гас
Наш брат, незримый нам, близ нас;
Он был стрелок, жилец холмов,
Гонитель вепрей и волков -
И гроб тюрьма ему была;
Неволи сила не снесла.
VI
Шильон Леманом окружен,
И вод его со всех сторон
Неизмерима глубина;
В двойную волны и стена
Тюрьму совокупились там;
Печальный свод, который нам
Могилой заживо служил,
Изрыт в скале подводной был;
И день и ночь была слышна
В него биющая волна
И шум над нашей головой
Струй, отшибаемых стеной.
Случалось – бурей до окна
Бывала взброшена волна,
И брызгов дождь нас окроплял;
Случалось – вихорь бушевал,
И содрогалася скала;
И с жадностью душа ждала,
Что рухнет и задавит нас:
Свободой был бы смертный час!
VII
Середний брат наш – я сказал -
Душой скорбел и увядал.
Уныл, угрюм, ожесточен,
От пищи отказался он:
Еда тюремная жестка;
Но для могучего стрелка
Нужду переносить легко.
Нам коз альпийских молоко
Сменила смрадная вода;
А хлеб наш был, какой всегда -
С тех пор как цепи созданы -
Слезами смачивать должны
Невольники в своих цепях.
Не от нужды скорбел и чах
Мой брат: равно завял бы он,
Когда б и негой окружен
Без воли был… Зачем молчать?
Он умер… я ж ему подать
Руки не мог в последний час,
Не мог закрыть потухших глаз;
Вотще я цепи грыз и рвал -
Со мною рядом умирал
И умер брат мой, одинок;
Я близко был – и был далек.
Я слышать мог, как он дышал,
Как он дышать переставал,
Как вздрагивал в цепях своих
И как ужасно вдруг затих
Во глубине тюремной мглы…
Они, сняв с трупа кандалы,
Его без гроба погребли
В холодном лоне той земли,
На коей он невольник был.
Вотще я их в слезах молил,
Чтоб брату там могилу дать,
Где мог бы дневный луч сиять;
То мысль безумная была,
Но душу мне она зажгла:
Чтоб волен был хоть в гробе он.
«В темнице, мнил я, мертвых сон
Не тих…» Но был ответ слезам
Холодный смех; и брат мой там
В сырой земле тюрьмы зарыт,
И в головах его висит
Пук им оставленных цепей:
Убийц достойный мавзолей.
VIII
Но он – наш милый, лучший цвет,
Наш ангел с колыбельных лет,
Сокровище семьи родной,
Он – образ матери душой
И чистой прелестью лица,
Мечта любимая отца,
Он – для кого я жизнь щадил,
Чтоб он бодрей в неволе был,
Чтоб после мог и волен быть…
Увы! он долго мог сносить
С младенческою тишиной,
С терпеньем ясным жребий свой;
Не я ему – он для меня
Подпорой был… Вдруг день от дня
Стал упадать, ослабевал,
Грустил, молчал и молча вял.
О боже! боже! страшно зреть,
Как силится преодолеть
Смерть человека… я видал,
Как ратник в битве погибал;
Я видел, как пловец тонул
С доской, к которой он прильнул
С надеждой гибнущей своей;
Я зрел, как издыхал злодей
С свирепой дикостью в чертах,
С богохуленьем на устах,
Пока их смерть не заперла;
Но там был страх – здесь скорбь была,
Болезнь глубокая души.
Смиренным ангелом, в тиши,
Он гас, столь кротко-молчалив,
Столь безнадежно-терпелив,
Столь грустно-томен, нежно-тих.
Без слез, лишь помня о своих
И обо мне… Увы! он гас,
Как радуга, пленяя нас,
Прекрасно гаснет в небесах;
Ни вздоха скорби на устах;
Ни ропота на жребий свой;
Лишь слово изредка со мной
О наших прошлых временах,
О лучших будущего днях,
Об упованье… но, объят
Сей тратой, горшею из трат,
Я был в свирепом забытьи.
Вотще, кончаясь, он свои
Терзанья смертные скрывал…
Вдруг реже, трепетнее стал
Дышать, и вдруг умолкнул он…
Молчаньем страшным пробужден,
Я вслушиваюсь… тишина!
Кричу как бешеный… стена
Откликнулась… и умер гул…
Я цепь отчаянно рванул
И вырвал… К брату – брата нет!
Он на столбе – как вешний цвет,
Убитый хладом, – предо мной
Висел с поникшей головой.
Я руку тихую поднял;
Я чувствовал, как исчезал
В ней след последней теплоты;
И мнилось, были отняты
Все силы у души моей;
Все страшно вдруг сперлося в ней;
Я дико по тюрьме бродил -
Но в ней покой ужасный был,
Лишь веял от стены сырой
Какой-то холод гробовой;
И, взор на мертвого вперив,
Я знал лишь смутно, что я жив.
О! сколько муки в знанье том,
Когда мы тут же узнаем,
Что милому уже не быть!
И миг тот мог я пережить!
Не знаю – вера ль то была,
Иль хладность к жизни жизнь спасла?
IX
Но что потом сбылось со мной -
Не помню… Свет казался тьмой,
Тьма – светом; воздух исчезал;
В оцепенении стоял,
Без памяти, без бытия,
Меж камней хладным камнем я;
И виделось, как в тяжком сне,
Все бледным, темным, тусклым мне;
Все в мутную слилося тень;
То не было ни ночь, ни день,
Ни тяжкий свет тюрьмы моей,
Столь ненавистный для очей:
То было – тьма без темноты;
То было – бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без Промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, темный и немой.
X
Вдруг луч внезапный посетил
Мой ум… то голос птички был.
Он умолкал; он снова пел;
И мнилось, с неба он летел;
И был утешно-сладок он.
Им очарован, оживлен,
Заслушавшись, забылся я,
Но ненадолго… мысль моя
Стезей привычною пошла,
И я очнулся… и была
Опять передо мной тюрьма,
Молчанье то же, та же тьма;
Как прежде, бледною струей
Прокрадывался луч дневной
В стенную скважину ко мне…
Но там же, в свете, на стене
И мой певец воздушный был:
Он трепетал, он шевелил
Своим лазоревым крылом;
Он озарен был ясным днем;
Он пел приветно надо мной…
Как много было в песне той!
И все то было – про меня!
Ни разу до того я дня
Ему подобного не зрел!
Как я, казалось, он скорбел
О брате, и покинут был;
И он с любовью навестил
Меня тогда, как ни одним
Уж сердцем не был я любим;
И в сладость песнь его была:
Душа невольно ожила.
Но кто ж он сам был, мой певец?
Свободный ли небес жилец?
Или, недавно от цепей,
По случаю к тюрьме моей,
Играя в небе, залетел
И о свободе мне пропел?
Скажу ль?.. Мне думалось порой,
Что у меня был не земной,
А райский гость; что братний дух
Порадовать мой взор и слух
Примчался птичкою с небес…
Но утешитель вдруг исчез;
Он улетел в сиянье дня…
Нет, нет, то не был брат… меня
Покинуть так не мог бы он,
Чтоб я, с ним дважды разлучен,
Остался вдвое одинок,
Как труп меж гробовых досок.
XI
Вдруг новое в судьбе моей:
К душе тюремных сторожей
Как будто жалость путь нашла;
Дотоле их душа была
Бесчувственней желез моих;
И что разжалобило их?
Что милость вымолило мне,
Не знаю… но опять к стене
Уже прикован не был я;
Оборванная цепь моя
На шее билася моей;
И по тюрьме я вместе с ней
Вдоль стен, кругом столбов бродил,
Не смея братних лишь могил
Дотронуться моей ногой,
Чтобы последния земной
Святыни там не оскорбить.
XII
И мне оковами прорыть
Ступени удалось в стене;
Но воля не входила мне
И в мысли… я был сирота,
Мир стал чужой мне, жизнь пуста,
С тюрьмой я жизнь сдружил мою:
В тюрьме я всю свою семью,
Все, что знавал, все, что любил,
Невозвратимо схоронил,
И в области веселой дня
Никто уж не жил для меня;
Без места на пиру земном,
Я был бы лишний гость на нем,
Как облако при ясном дне,
Потерянное в вышине
И в радостных его лучах
Ненужное на небесах…
Но мне хотелось бросить взор
На красоту знакомых гор,
На их утесы, их леса,
На близкие к ним небеса.
XIII
Я их увидел – и оне
Все были те ж: на вышине
Веков создание – снега,
Под ними Альпы и луга,
И бездна озера у ног,
И Роны блещущий поток
Между зеленых берегов;
И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам;
И по лазоревым водам
Сверкали ясны облака;
И быстрый парус челнока
Между небес и вод летел;
И хижины веселых сел,
И кровы светлых городов
Сквозь пар мелькали вдоль брегов…
И я приметил островок:
Прекрасен, свеж, но одинок
В пространстве был он голубом;
Цвели три дерева на нем,
И горный воздух веял там
По мураве и по цветам,
И воды были там живей,
И обвивалися нежней
Кругом родных брегов оне.
И видел я: к моей стене
Челнок с пловцами приставал,
Гостил у брега, отплывал
И, при свободном ветерке
Летя, скрывался вдалеке;
И в облаках орел играл,
И никогда я не видал
Его столь быстрым – то к окну
Спускался он – то в вышину
Взлетал – за ним душа рвалась;
И слезы новые из глаз
Пошли, и новая печаль
Мне сжала грудь… мне стало жаль
Моих покинутых цепей.
Когда ж на дно тюрьмы моей
Опять сойти я должен был -
Меня, казалось, обхватил
Холодный гроб; казалось, вновь
Моя последняя любовь,
Мой милый брат передо мной
Был взят несытою землей;
Но как ни тяжко ныла грудь -
Чтоб от страданья отдохнуть,
Мне мрак тюрьмы отрадой был.
XIV
День приходил, день уходил,
Шли годы – я их не считал:
Я, мнилось, память потерял
О переменах на земли.
И люди наконец пришли
Мне волю бедную отдать.
За что и как? О том узнать
И не помыслил я – давно
Считать привык я за одно:
Без цепи ль я, в цепи ль я был,
Я безнадежность полюбил;
И им я холодно внимал,
И равнодушно цепь скидал,
И подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей… там все друг,
Все однодомец было мной:
Паук темничный надо мной
Там мирно ткал в моем окне;
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
И… столь себе неверны мы! -
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул -
Я о тюрьме своей вздохнул.
Координаты: 46°24′51″ с. ш. 6°55′39″ в. д. / 46.414167° с. ш. 6.9275° в. д. … Википедия
I Байрон (Byron) Джон (8.11.1723, Ноттингемшир, 10.4.1786, Лондон), английский мореплаватель, коммодор. В 1740 1744 участвовал в кругосветной экспедиции Дж. Ансона. В 1764 отправился на поиски Соломоновых островов и новых земель в Тихом… … Большая советская энциклопедия
Джордж Гордон, лорд (George Gordon Byron, 1788–1824) английский поэт. Р. в Лондоне, происходил из древнего знатного, обедневшего и опустившегося рода, учился в аристократической школе в Гарроу, потом в Кембриджском университете; в 1806 анонимно… … Литературная энциклопедия
- (Byron) (1788 1824), английский поэт романтик; член палаты лордов. В 1816 покинул Великобританию, жил в Италии. В поэмах «Паломничество Чайльд Гарольда» (1812 18), «Шильонский узник» (1816), «восточных» поэмах 1810 х гг. (в том числе «Гяур»,… … Энциклопедический словарь
- (Bonivard) (1493 1570), швейцарский гуманист, участник политической борьбы за независимость Женевы от герцогов Савойских. В 1530 36 заключён в подземелье Шильонского замка («Шильонский узник»). * * * БОНИВАР Франсуа БОНИВАР (Bonivard) Франсуа… … Энциклопедический словарь
В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Байрон (значения). Джордж Ноел Гордон Байрон George Byron … Википедия
Франсуа Бонивар фр. François Bonnivard Род деятельности: настоятель монастыря, историк Дата рождения: 1493 год … Википедия
БАЙРОН (Byron) Джордж Гордон Ноэл (1788 1824), англ. поэт романтик. Участник революционно освободит. движения в Италии и Греции. Выразил умонастроение эпохи крушения просветительских идеалов. Сочетание в его поэзии скорби, иронии и воли к борьбе … Лермонтовская энциклопедия
В Википедии есть статьи о других людях с именем Келли, Джеймс. Джеймс Патрик Келли James Patrick Kelly … Википедия
Координаты: 46°27′00″ с. ш. 6°31′00″ в. д. / 46.45° с. ш. 6.516667° в. д. … Википедия
Книги
- Шильонский узник , Дж. Г. Байрон. Вниманию читателей предлагаются блистательные поэмы и стихи великого английского поэта, герои которого бросали вызов обществу, мстили за зло и несправедливость, трагически переживали разлад с…
- Шильонский узник , Джордж Гордон Байрон. Поэма Байрона исполнена гуманизма, страстного сочувствия людям, умирающим за правое дело…
Я никогда не видел
более ужасного памятника
той холодной и бесчеловечной тирании,
которую человек находит удовольствие
проявлять над человеком
П.Б. Шелли
Поэма "Шильонский узник" была написана Байроном в течение двух дней в конце июня в 1816 г., после посещения им Шильонского замка вместе с П.Б. Шелли. В посвященном этой "экскурсии" эпизоде "Истории шестинедельного путешествия" Шелли сосредоточился на описании подземелий замка, Байрона же больше заинтересовала судьба одного из узников, Франсуа Бонивара.
В предисловии Байрон отмечал: "В то время, когда я писал эту поэму, я не был достаточно знаком с историей Бонивара; будь она мне известна, я бы постарался быть на высоте моего сюжета, попытался бы воздать должную хвалу мужеству и доблестям Бонивара" Байрон Д.Г. Собрание сочинений: в 4 т. М.: Правда. 1981. Т. 3. С. 172. . Далее он приводит краткое жизнеописание героя из "Истории Женевы" Жана Сенебье, "одного из граждан республики, продолжающей гордиться памятью мужа, достойного быть сыном лучшей поры древней свободы" Там же. .
Байрон достаточно вольно трансформирует историю заключения Бонивара, помещая его в темницу вместе с братьями (тогда как на самом деле в подземелье он находился в одиночестве). Идею о "сокамерниках" узника, как и его монолог поэт позаимствовал из "Божественной комедии" Данте, в качестве образца избрав описание заключения графа Уголино «Божественная комедия» была одним из любимейших произведений Байрона, о чем свидетельствует и использование цитаты из нее в качестве эпиграфа к «Корсару», и упоминания Данте в более поздних его поэмах. Кроме того, изображение графа Уголино и его детей в темнице будет храниться у Байрона вместе с портретом его собственной дочери во время его пребывания в Пизе, т.е. в начале 20-х гг. . Как писал позже Шелли, посоветовавший Байрону обратить внимание на прославленный эпизод творения Данте, без этого ориентира поэма, вероятно, не была бы написана Цит. по: Ulmer W.A. The Dantean Politics of «The Prisoner of Chillon» // Keats-Shelley Journal, Vol. 35 (1986). P. 25. .
Напомним, что граф Уголино делла Герардеска был правителем Пизы в 80-х гг. XIII в. и прославился своими политическими интригами. Данте сознательно очистил его историю от прегрешений, лишь вскользь упомянув о предательстве им родного города, и сосредоточился на описании его мук в тюрьме, куда он был заключен вместе со своими детьми (в действительности - с двумя сыновьями и двумя внуками) предавшим его епископом Руджери и где умер от голода в 1289 г. Апофеозом его страданий в поэме становится акт каннибализма ("Но злей, чем горе, голод был недугом" Данте А. Божественная комедия. Ад. М.: Художественная литература. 1940. С. 284.).
Вероятно, сам того не подозревая, Байрон проделал схожую работу, почти сакрализировав образ узника. В посвященном поэту биографическом очерке А.Н. Веселовский отмечал недовольство многочисленных критиков недостоверным изображением Бонивара. Мы отчасти согласимся с ними, но вовсе не для того, чтобы упрекнуть Байрона. Наоборот, мы полагаем, что если бы поэт был лучше знаком с жизнью описываемого им героя, ему бы не пришлось прибегать к заимствованию образа Уголино у Данте, и поэма, вероятно, выглядела бы совершенно иначе.
В посвященной Бонивару энциклопедической статье отмечается, что "ореол, окружающий эту во всяком случае симпатичную и гуманную личность, несколько поблек вследствие исторических исследований последнего времени" Боннивар Франсуа (Bonnivard) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1891. Т. 4. С. 376. . Одно из этих исследований - вышедшая в 1900 г. "Подлинная история шильонского узника" ("The True Story of the Prisoner of Chillon") Адрианна ван Амстела, проливающая свет на некоторые подробности заключения Бонивара. Например, широко известно, что в подземелье узник провел 4 года, вплоть до освобождения в 1536 г. (в прозаическом предисловии к поэме Жуковский допускает ошибку и указывает 1537 г.), однако по приказанию герцога Савойского он находился в замке с 1530 г. Как следует из упомянутой работы, первые два года он провел в достаточно удобной комнате с видом на Альпы и озеро Леман, а в подземную темницу был переведен после одного из посещений герцога. Когда герцог зашел в комнату, Бонивар зажал нос пальцами и сказал: "Господа, у меня очень чувствительное обоняние, и я совершенно не переношу запах серы. Кажется, эти зловонные испарения проникли в комнату вместе с Вами" Ober K.H., Ober W.U. Zukovskij"s Translation of The Prisoner of Chillon // The Slavic and East European Journal, Vol. 17, № 4 (Winter, 1973). P. 390..
Думается, что столь вольнолюбивый и смелый герой, не побоявшийся сказать такие слова в лицо своему могучему врагу, пришелся бы весьма по вкусу Байрону. Осмелимся предположить, что если бы Байрон знал об этом эпизоде (впрочем, вероятно, он не был единственным подобным в биографии борца за свободу Женевы), он узнал бы в шильонском узнике интересующего его героя. Такой Бонивар смог бы стать достойным предшественником Манфреда и Каина, отказывавшихся склониться пред превосходящими их силами, а поэма стала бы гимном свободному человеку, не боящемуся вступить в борьбу с теми, кто сильнее Впрочем, такого «Шильонского узника» Жуковский едва ли перевел бы. .
Однако все это остается лишь на уровне предположений, а фактом остается то, что, не будучи знакомым с биографией Бонивара, Байрон предлагает собственную трактовку его истории, опираясь на один из самых запоминающихся эпизодов "Ада" Круг источников, скорее всего был шире, о чем будет сказано несколько позже. .
Описывая заключения узника, Байрон акцентирует внимание на его психологическом портрете, на страданиях героя, заключенного в темнице.
В тексте поэмы имя узника не упоминается на разу. Оно встречается только в "Соннете к Шильону", написанном, как и прозаическое предисловие, уже после основного текста. А.Н. Веселовский полагает, что Байрон создал эти дополнения после того, как он осознал, что в поэме не встречается ни единого упоминания о вольнолюбивом духе борца за свободу, коим был исторический Бонивар.
Еще Веселовский отмечал, что в "Шильонском узнике" Байрон поразил всех глубиной психологизма, до того момента отсутствующей в его произведениях.
В "Шильонском узнике" появился новый тип героя, отличный от персонажей восточных поэм, в которых принято было усматривать черты автора (чему он и сам немало способствовал): в отличие от них узник - "не страдающий индивидуалист, а человек, насильственно обреченный на одиночество и страстно преданный своим братьям, тоскующий в неволе по красоте свободной жизни" Автор. Примечания // Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 4. С. 418. Характеризуя балладырга» (1817 г автореминисценциюрого было быожившейся поэтике.поминание которой должно было вызвать у читателя. Лишенный сходства со своим историческим прототипом, герой "Шильонского узника" стал символом безвинного страдальца. По замечанию американского исследователя, даже поэму Байрона предпочитали рассматривать как текст о психологическом состоянии узника, а не историю о "политическом заключенном".
Во время первого заграничного путешествия в 1820 г. Жуковский посещает Швейцарию и, как Байрон пятью годами ранее, осматривает достопамятные в историческом или литературном плане места. Позднее он напишет в черновом варианте предисловия к переводу "Шильонского узника", что "с поэмою Байрона в руке посетил сей замок и подземную темницу Бонивара". Об этом же поэт писал великой княгине Александре Федоровне:
В тот день, в который я оставил Веве, успел я съездить на лодке в замок Шильон; я плыл туда, читая the Prisoner of Chillon, и это чтение очаровало для воображения моего тюрьму Бонниварову, которую Бейрон весьма верно описал в своей несравненной поэме Цит. по: Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: IV, с. 415-416. .
В статье 1816 г. ""Странствия Чайльд-Гарольда (Песнь III)", "Шильонский узник", "Сон" и другие поэмы лорда Байрона" В. Скотт отмечал:
Один наш остроумный друг хорошо подметил, что равнина, скала, холм, связанные с тем или иным событием, часто производят на ум более сильное впечатление, чем даже памятники искусства, которые специально созданы, чтобы сохранить о нем воспоминание Скотт В. «Странствия Чайльд-Гарольда (Песнь III)», «Шильонский узник», «Сон» и другие поэмы лорда Байрона // Скотт В. Собрание сочинений: в 20 т. М., Л: Художественная литература. 1965. С. 500..
Едва ли именно пейзаж повлиял на Жуковского сильнее, чем "памятник искусства", созданный Байроном, однако к переводу поэмы он приступает именно после посещения замка, повторимся, словно бы повторяя автора оригинала.
Перевод Жуковского получил высокие оценки как его современников, так и последующей критики. Пушкин писал:
Перевод Жуковского est un tour de force. Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный! Должно быть Бароном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни "Светланы", ни "Людмилы", ни прелестных элегий 1-ой части "Спящих дев". Дай бог, чтоб он начал создавать Пушкин А.С. Собрание сочинений и писем: в 10 т. М.: Государственное издательство художественной литературы. 1962. Т.9. С. 48. .
Позже и Белинский отметит:
Но - странное дело! - наш русский певец тихой скорби и унылого страдания обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии. "Шильонский узник" Байрона передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце, как удар топора, отделяющий от туловища невинноосужденную голову... Каждый стих в переводе "Шильонского узника" дышит страшной энергиею... Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья II. // Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. М.: Издательство Академии Наук СССР. 1955. Т.7. С. 209.
При первой публикации "Шильонского узника" (1822) Жуковский сопроводил поэму посвящением князю П.А. Вяземскому (вероятно, как самому страстному обожателю Байрона), которое впоследствии было снято.
В черновиках поэта сохранилась и краткая история Бонивара, написанная по мотивам предисловия Байрона, однако в публикацию она не вошла. В предисловии Жуковского основной упор сделан на описании окружающего замок пейзажа и самой темницы.
Поэма представляет собой монолог героя, рассказывающего историю своего заточения и потери братьев, вместе с которыми он был заключен в темницу. Поскольку "Шильонский узник" неоднократно становился объектом пристального внимания, мы предлагаем сосредоточиться на наиболее важных наблюдениях.
Ценные замечания о композиции сделаны С.А. Матяш: весь сюжет поэмы (весьма ослабленный) передается уже в первой главке, где представлены заключение повествователя в тюрьму вместе с двумя его братьями, их смерть и его освобождение. Оставшиеся 13 главок разворачивают сюжет и знакомят читателя с подробностями, но не растянутыми в "линейную цепь" Матяш С.А. «Шильонский узник» и «Суд в подземелье» В.А. Жуковского (Особенности жанра и композиции) // Вестник ОГУ: 2002. №6. С. 6., а расположенными концентрически: о смерти среднего брата рассказывается в 3 частых (I, V и VII), а о смерти младшего - в 5 (I, II, IV, VIII, XIII). Постоянное возвращение к одним и тем же темам, повторяющее кружение узника вокруг столба, как полагает исследовательница, недвусмысленно говорит о медленном угасании сознания героя, о постепенном схождении его в бездну безумия, спровоцированном долгим заключением и смертью близких Матяш С.А. Указ. соч. С. 6. .
Перевод Жуковского представляет собой любопытный синтез точного и вольного подхода: сохраняя размер (4-стопный ямб со сплошными мужскими окончаниями) и композицию подлинника, поэт увеличивает объем поэмы на 42 стиха за счет расширения описания природы, получившего у него "углубленное философское и психологическое наполнение" Автор. Примечания // Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем. Т.4. С. 419. .
Самым серьезным отличием исследователи считают перенос семи последних стихов из X главы в XII и дополнение их двумя собственными стихами Там же. , напоминающими о балладе "Узник" ("Без места на пиру земном, // Я был бы лишний гость на нем" - IV, с. 46).
Вслед за В. Маршаллом американские исследователи К. и В. Обер разделяют поэму на объективную и субъективную части. К первой они относят I - VIII главы (описание внешних событий: заключения в тюрьму, смерти братьев), ко второй - IX - XIV (рефлексию героя). Построфно сравнивая "Шильонских узников" Байрона и Жуковского, исследователи отмечают все отличия от подлинника, усиливающие образность текста.
Любопытно обратить внимание на то, как Жуковский незаметно включает собственные формулы в достаточно точный перевод. Например, удивившая исследователей замена в характеристике среднего брата "охотника на оленей и волков" у Байрона ("deer and wolf"), который у Жуковского становится "гонителем вепрей и волков" (IV, с. 39) восходит к балладе "Вадим", герой которой - охотник, "Ужасный вепрям и волкам // Разящими стрелами" (III, с. 109), а не к предпочтениям русских в охоте.
Еще больше черт лирики Жуковского в поэме выделяет О.А. Проскурин. Первой чертой становится сопряжение мотивов молчания и грусти, впервые появившееся в балладе "Светлана" (1812) и перенесенное на описание смерти младшего брата:
… вдруг день от дня
Стал упадать, ослабевал,
Грустил, молчал и молча вял.
Смиренным ангелом, в тиши,
Он гас, столь кротко-молчалив,
Столь безнадежно-терпелив,
Столь грустно-томен, нежно-тих… (IV, с. 42).
Еще одной чертой его собственной лирики 1810-х гг. становится "образ души, рвущейся вслед за орлом" Проскурин О.А. «Братья-разбойники» и «Шильонский узник» (Как и почему Пушкин сошелся с Жуковским) // Russian Literature and the West: A Tribute for David M. Bethea Stanford, 2008. Pt. I. С. 141., напоминающий о восприятии земного бытия как заключения и попытке вернуться в "волшебный край чудес", куда зовет душу чудесный пришелец "из той стороны, где ведома участь земного". В этом же контексте стоит воспринимать и ту птицу, что посетила узника после смерти младшего из братьев.
Как отмечает Л.Н. Киселева, в "Шильонском узнике", как ранее в балладе "Узник", поэт приходит к выводу, что "лишь любовью можно преодолеть отчаяние, даже если (в предельном случае) - это любовь к безнадежности" Киселева Л.Н. Байроновский контекст замысла Жуковского об Агасфере. , характерному, конечно, скорее для Жуковского, а не для Байрона.
Поэма "Шильонский узник" - уникальное явление в творческом мире Байрона. Она выделяется из ряда уже созданных восточных поэм и не увидит аналогов позже. О.А. Проскурин называет историю страдающего Бонивара "аллегорией судьбы человека в его земном существовании", Проскурин О.А. «Братья-разбойники» и «Шильонский узник» (Как и почему Пушкин сошелся с Жуковским). С. 142. чего более мы у Байрона не увидим. Как не увидим и прямых обращений Жуковского к поэмам Байрона. Причины тому мы предлагаем рассмотреть в следующей главе.
